14 октября 2011 года, в праздник Покрова Пресвятой Богородицы, Православная Церковь праздновала 1455-ю годовщину преподобного Романа Сладкопевца – составителя незабвенных церковных песнопений.
Данная статья раскрывает и проясняет ситуацию, в которой пребывает церковное пение в наши дни.
И. Л. Сахно, руководитель ансамбля древнецерковного пения «Сретенье», руководитель хора церкви Трех Святителей г. Харькова
Церковный человек потому так и именуется, что мыслит обо всем не от себя, но церковно-объективным разумением вселенского Православного опыта – Предания. Собственно, тот, кто (особенно о предметах веры) мыслит по-своему, пренебрегая Преданием, уже не есть православный, но протестант. Так вот, взгляд на нынешние проблемы, в частности церковного искусства, у нас в основном протестантский. Первой и последней инстанцией в суждении и оценке искусства является индивидуальное мнение «мне нравится» или «мне не нравится». Почему-то если с этой оценкой «нравится – не нравится» кто-то подходит к такому творению, как, например, Литургия Иоанна Златоуста или к догмату иконопочитания, мы называем таковых еретиками. Если и дальше идти путем протестантского мышления, то можно прийти к еще более беспримерным результатам, сказав, например, что «мне не нравится утвержденный Церковью на Вселенском соборе канон Священного Писания, и не потому, что я глубоко и основательно изучал этот вопрос, а потому лишь, что у меня есть на этот счет свое мнение…».
Основой вероучения Православной Церкви является Священное Предание. Священное Церковное Предание – вселенский максимальный опыт богообщения и богопознания, который передавался устно от апостолов и развивался, а позже записывался, приобретая уже статус документа, обладающего общецерковным высоким авторитетом. К таким документам, богослужебным, богословским и чисто историческим, Церковь всегда прибегает для разрешения спорных вопросов.
По этим самым документам Предания мы можем проследить развитие и церковного искусства. Каждый вид искусства имеет свое начало, определенный путь развития и расцвет. Так, например, из вполне реалистических раннехристианских изображений постепенно развивается глубокая богословско-иконописная система, благодаря которой в одной композиции, не нарушая ее, стало возможным изображать не только внешний вид события или портрет святого, но и иллюстрировать невидимый смысл со всеми символами и атрибутами. Также появилась возможность изображения как бы в других плоскостях разновременных событий и событий невидимого мира, сопровождающих главный сюжет иконы. Кроме устного иконописного Предания Церковь еще использует древние и современные канонические образцы и прориси, которые уже являются документом Церковного Предания. Попытка изображения всех этих иконописных элементов средствами западноевропейской живописи неизбежно приводит к абсурду. Именно поэтому стиль западноевропейской живописи, преобладающий сейчас в наших храмах, совершенно неприемлем. Стоит заострить внимание на более глубоких причинах несоответствия западных форм искусства духу Церковного Предания Православной Церкви.
Истинным церковное искусство может быть лишь в том случае, если оно рождается сотворчеством Святого Духа и человека. К тому времени, когда наша Церковь позаимствовала у Запада формы искусства, Западная Церковь уже давно отпала от Тела Христова и не могла предложить ничего, кроме творчества чисто человеческого, душевного, шотского. Поэтому стиль современного церковного пения и храмовой живописи своим реалистическим примитивизмом лишь профанирует богослужебное пение и иконопись.
Если даже не принимать тех революционных методов, которыми внедрялся западно-светский стиль в нашей Церкви, совершенно очевидно его несоответствие ни форме, ни духу Церковного Предания.
К VIII веку вполне оформляется система осмогласия, восьми поэтическо-певческих, ладово-мелодических систем, с разных сторон максимально воздействующих на умственно-сердечное восприятие молящегося человека. К XII – XIV векам на Христианском Востоке осмогласие, развиваясь, обрело такой масштаб и такую глубину, которые в богословско-молитвенном отношении могут быть сравнимы лишь с иконописью того же времени, а главное, с глубиной аскетического подвига. Богословие, молитвенный подвиг, икона и пение – составные части единого целого.
В нашей Церкви расцвет богослужебного пения в XVI – XVII веках трагически совпал с началом вытеснения церковной системы пения со стороны западно-светского музицирования. Главной ошибкой защитников современного пения является мнение, что между распевом и партесом существует эволюционный процесс, т. е. процесс постепенного, естественного и логического преобразования одного в другое. Но не только и не столько авторитетные мнения ученых, сколько исторический (даже весьма поверхностный) взгляд на данный предмет говорит не об эволюционном преобразовании, а о революционном внедрении западно-светских форм искусства в нашу Церковь. Кроме того, всякая эволюция подразумевает прогресс. И в самом деле, многоголосное изложение, гармоническое, полифоническое мышление, сложность форм и пр. можно принять за прогресс. Однако, стоит только сократить количество певчих до одного или двух, как сразу обнажается тщательно скрываемое за формами мелодическое и духовное убожество отдельно взятой партии сочинения. А это говорит уже не о прогрессе, но о деградации партеса относительно распева, что, в свою очередь, свидетельствует не в пользу эволюции. Конечно, могут возразить, что мы с нашим духовным опытом не можем во всей полноте судить о духовности. Тем не менее, рассуждая об этом, мы можем поверить на слово многим святым, которые свидетельствуют в пользу распева, в то время как никто из святых не ратовал за партес. Думается, что их взгляд несомненно ближе к уставу, Преданию, да и вообще к истине.
Рожденная Преданием, по крупицам собранная молитвенным духом и подвигом всех поколений святых подвижников, максимально разработанная и выверенная система церковного осмогласия нивелировалась у нас до исполнения изуродованных Бахметьевым кратких гласовых напевок на текст «Господи воззвах». Страшно сказать, но это практически все, что осталось от осмогласия. Нет осмогласия – нет и церковного пения. А ведь существует немалое количество рукописей и изданий, в певческих знаках запечатлевших мелодическую молитву не одного поколения преподобных. Способ исполнения стихир подразделяется на будничный (простой) и праздничный (великораспевный). «Распеты» неизменяемые песнопения суточного круга, Октоих, Двунадесятые праздники, Триоди, Праздники великих святых, Ирмологий. Все эти рукописи, как и иконописные образцы и прориси, не что иное, как документ Церковного Предания, – первое и последнее авторитетное слово в спорных вопросах. Казалось бы, проблема проста, просто и должна решаться. Да и что же может быть проще? Зри Церковное Предание и поступай такожде.
Нет сейчас надобности углубленно рассматривать превосходство в отношении каноничности (понимай – душеполезности) церковного распева над партесным сочинением и иконы над реалистическим живописным полотном. Этому посвящены многотомные известные труды серьезных исследователей, которые нынче доступны интересующимся. Зато есть смысл проследить ту непоследовательность в мыслях и действиях, которую мы допускаем, когда речь заходит о возрождении в нашей Церкви церковных же традиций и об удалении из нее обычаев, чуждых ей, но ставших столь привычными нашей расслабленной душе. Возрождение церковно-традиции встречает на своем пути две основные проблемы: восприятие церковного распева в его чистом виде и его исполнение.
Можно много и долго исследовать состояние богослужебно-певческого дела на наших приходах и, наконец, определить его как малоудовлетворительное. Церковно-певческие коллективы бывают трех типов. Первый – профессиональный, но по составу певчих нецерковный. Второй – состоит из людей церковных, но принадлежность к музыке и пению часто ограничивается у них только лишь наличием неплохого голоса и относительного слуха. И, наконец, третий тип, встречающийся крайне редко, – хор и церковен, и профессионален. Бывают и промежуточные формы. Певчие первого типа любят исполнять сложную музыку, как кто-то сказал «вещи позабористее», но им совершенно нет дела до ее церковности и молитвенности исполнения. Да кстати, у таких певчих часто бывают сбои со вкусом – сказывается отсутствие симбиоза музыкальности с церковностью. Правда, многих городских настоятелей такие хоры устраивают: «Пусть хоть кто, лишь бы хорошо пели». Хотя вряд ли человек, зашедший помолиться, разделит это мнение. Некоторые батюшки ратуют за второй тип, говоря: «Пусть они поют простое, но делают это с прилежанием, подобающим людям церковным». С одной стороны, такой подход более верен, но когда в течение службы ты вынужден слушать все интонационно-тембровые «прелести» непрофессионального хора, то начинаешь уже сомневаться в правильности и этого мнения. Вдобавок к проблематичному исполнению очень удручает (споря с христианской совестью) и сам репертуар такого хора. Ужасающие «прозвища» песнопений («Качалочка», «Птичка», «Колокольчик», «Малиновка») полностью соответствуют примитивности музыкального содержания данных опусов и самым чудовищным образом не соответствуют высокому богословскому смыслу и слогу распеваемого текста. Такая музыка просто кощунствует над текстом.
Нет ничего удивительного, что проблему несоответствия нынешнего клиросного пения духу Церковного Предания первыми обнаруживают певчие третьего типа. Вначале от сочинений Петербургской школы они переходят к исполнению песнопений, сочиненных композиторами Синодальной школы. Вскоре, не удовлетворяясь и этим, начинают петь монастырские напевы или даже гармонизации столпового распева. Лучшие из гармонизаций бывают достаточно сложны в техническом отношении: сбивчивый ритм, не ограниченный размером, фактура с элементами полифонии и т.п. Такие образцы не под силу клиросным хорам среднего и низкого уровней, т.е. большинству хоров. Казалось бы, решение проблемы так близко – петь не гармонизацию, а сам распев в его чистом одноголосном виде. Весь годовой цикл распет, расшифровки в нотах сейчас достать не очень сложно. Потом ведь это под силу любому непрофессиональному хору – с одним лишь условием, что один из его певчих (это может быть регент) знает нотную грамоту. Но здесь-то как раз и начинается основная проблема – восприятие, а точнее, неприятие и полное отторжение. Реакция некоторых прихожан на одноголосное звучание распева напоминает беснование. Впрочем, это естественно, ведь церковный распев – это мелодическое выражение брани на злых духов. Да и вообще, Церковь есть лечебница, и не всякое в ней лекарство обязано быть по нраву нам, если оно способствует нашему выздоровлению.
О достоинствах в церковном отношении распевного одноголосия также много уже написано; можно лишь перечислить главные из них. Во-первых, как уже говорилось, столповой распев в чистом виде доступен низко профессиональным коллективам при наличии одного музыкально грамотного певца, за которым все постепенно на память выучивают неизменяемые песнопения, а изменяемые этот певец может петь сам, – ведь в церкви нет понятия «хор», а есть понятие «лик». Лик – это может быть и один человек и шестьдесят. В том, что непрофессиональный хор достаточно прилично может петь одноголосный распев, нет сомнения. Наблюдения показывают: когда в процессе пения «расшатанные» голоса престарелых певчих будничного клироса вдруг случайно какой-то эпизод начинают петь в один голос, – это выглядит куда приличнее и благороднее, чем их многоголосие.
Во-вторых: каждый человек, стоящий в храме, есть участник богослужения, а не его пассивный наблюдатель. При нынешнем неблагополучном состоянии народной музыкальности (особенно в городах) одноголосный распев – как раз то, что может объединить в певческой молитве всех прихожан, которые на слух постепенно могут выучить неизменяемые песнопения.
В-третьих: самое важное достоинство – одноголосие распева не развлекает и не отвлекает от текста и от самого распева. Еще святитель Игнатий Брянчанинов, ратовавший за восстановление истинно церковного пения – знаменного, дважды повторил, что «сей напев должен остаться неприкосновенным». Мелодия распева есть вполне реальная информация, мелодическое слово. Дублирование этой мелодии в терцию при ее гармонизации есть уже другая информация, которая, перебивая первую, основную, нарушает единение певческой молитвы. А если еще к этому присовокупить скачкообразный бас и застывшую на квинтовых звуках партию тенора, то вообще непонятно, о чем же нам вещают их мелодии и какое отношение они имеют к основному распеву. Можно сказать, что при исполнении гармонизации есть только одно единение – в гармонических функциях, в остальном же и главном, как то богословие напева и единомыслие в молитве – полный разнобой и несогласие. В практике возвращения в церковь элементов церковности тоже есть свои нюансы. Кому как не священству надлежит бороться за все церковное, изгоняя из храмов все чужеродное. В идеале, конечно, должно быть так: священство как народ церковный должно громко и убедительно настаивать: «Петь на службе только уставным пением и никаких концертов, оперных арий и даже гармонизаций». А регентство как явление в церкви светское должно огрызаться: «Да нет же! Вы посмотрите, какая же это все красота: Строкин, Степанов, Бурмагин… А что такое ваш столповой распев?». Этот вариант проще. Настоятель в случае невозможности убеждением сломить сопротивление регента, может действовать в приказном порядке, либо в крайнем случае прибегнуть к оперативным мерам, поменяв регента на более сговорчивого (хотя вряд ли успех в деле будет возможен без любви к этому делу).
Намного сложнее обстоит дело, когда против возрождения церковности выступает само священство, не понимая сути предмета. К сожалению, такая ситуация бывает чаще первой. Причем те, кто борется со знаменным распевом, выступают, как правило, и против канонической иконы.
Каков парадокс! В наших нововыстроенных и отреставрированных храмах создаются изображения в каких угодно стилях: от итальянского возрождения (в так называемом «лучшем» случае) до ярмарочного лубка (в худшем). При этом наша Церковь канонизирует преподобного Андрея Рублева, слагая ему стихиры и тропари, почитает и прославляет его устами, но совершенно не собирается использовать в церковной жизни иконописный опыт этого святого, полностью пренебрегает стилем, в котором писал не только он, но и все без исключения иконописцы (разумеется те, кто «из преподобных», а не «из светских»). Если уж мы расписываем храмы в светском стиле, так давайте будем последовательны и вместо Андрея Рублева канонизируем пару-тройку хороших живописцев, например Васнецова или Врубеля, а хоть и Рериха. Но велико же наше упорство: прекрасно осознавая, что их житие совершенно не соответствует канонизации, мы широко и повсеместно продолжаем использовать их опыт, пренебрегая опытом святых. То же самое и в пении. Почитая устами святых песнотворцев и песнопевцев, прославляя преподобных, житиями которых выстрадан церковный распев, мы в церковной жизни, на практике, продолжаем использовать опыт людей, зачастую и вовсе нецерковных, принадлежность которых к Православию ограничивается их крещением в младенческом возрасте.
Вынужден предложить некоторые зарисовки с натуры: «Батюшка! (или Владыка!) Вот Вам книги, серьезные исследования церковного искусства, авторитетные мнения и т. д. Прочтите и Вы многое поймете». На такое предложение, среди прочего, чаще всего бывает два варианта ответа, которые могли быть взращены, как мне кажется, только менталитетом советского чиновника, когда верхом авторитетности служило мнение, что и кухарка может управлять государством.
Ответ а) «Я уже достаточно ученый, у меня высшее образование и большой духовный опыт, что я буду читать твои авторитетные мнения и исследования, когда я и сам уже авторитет. Мне это «твое» пение не нравится. И все тут».
Ответ б) «Я человек неученый, мне эти исследования ни к чему. Я считаю, что главное – это совершение Литургии, а все остальное маловажно».
Так доколе же, в конце концов, мы будем почитать свое мнение крайней инстанцией в важных церковных вопросах? Да, самое главное, вокруг и ради чего формируется Церковь – это Чаша со Святыми Дарами. Все остальное, как то архитектура храма, изображения, пение, одеяние священника, весь церковный уклад, текст и слог молитв и их изложение на церковном языке, да и вообще, все внешнее Предание Церкви – суть элементы вспомогательные. Эти вспомогательные элементы полностью окружают нас во время богослужения. Зодчество, иконопись, богослужебная поэзия и пение – четыре основных столпа церковного искусства, от которых зависит глубина и качество нашего богопознания и которые во все времена должны соответствовать духу Предания, а не века сего. Кажется даже излишним напоминать, что искусство, рожденное и отшлифованное в Церкви, – это слезы, пот, кровь и молитва в Духе Святом тех, к которым мы взываем: «Моли Бога о нас». Если мы говорим, что нам далек канонический стиль иконы или что нас воротит от знаменного пения, мы просто сознаемся в своей духовной безнадежности и несостоятельности, в своем вечном душевном детстве, из которого не желаем вырастать. Этим самым мы объявляем себя вне общения с теми святыми, к которым обращаемся устами. Такое положение, когда мы находимся не на «одной волне» с духом святого подвижничества, нельзя назвать удовлетворительным. Если у нас нет даже желания возрастать духом, то надо признать, что мы в прелести. Что говорить о соборах и приходских храмах, если уставным нормам церковного искусства противятся даже монастыри. Воистину, это уже не просто стыд для монастыря, а пожалуй серьезная духовная проблема. Выясняется, что дух Предания нам чужд, потому что мы сроднились с духом мирским и душевным, о котором апостол Иаков отзывался более резко, назвав его бесовским (Иак. 3:15).
Прелесть именно и заключается в том, что мы о себе так не думаем. Мы – плоть от плоти мир, а думаем, что церковны; мы уверены, что духовны, а на самом деле душевны. «Разве могу я быть более душевен, чем духовен, если у меня уже большой опыт церковного служения, образование и т.д.?» Замкнутый круг. Если я молюсь под «Покаяния отверзи ми двери» Веделя, но засыпаю или раздражаюсь от церковного одноголосия, то здесь причина во мне самом и в особенностях этой моей молитвы. Опыт такой молитвы даже если и велик, то бесполезен. Если я совсем не приемлю церковной формы и стиля, то беда не в них, а во мне. Для преодоления такого душевного состояния имеется множество рекомендаций в святоотеческой литературе.
Бегло рассмотренная проблема восприятия церковного распева в его чистом одноголосном виде тесно связана еще с одной важнейшей проблемой – исполнением.
От образа исполнения канонической мелодии в большой мере зависит ее восприятие слушающими. Можно долго описывать манеру исполнения, но вряд ли это даст положительные результаты без исследования мелодики напева и без его постоянного практического употребления.
Мелодическая ткань напева подобна живому организму. Расчленение ее на отдельные ступени и длительности схематизирует и умерщвляет напев. Нельзя забывать, что те, кто участвовал в составлении напева, не умели мыслить отдельными звуками. Поэтому только пристально всматриваясь в мелодику, наполненную основными и проходящими звуками, случайными опеваниями и форшлагами, которые в расшифровке выглядят совершенно одинаково, прислушиваясь к нетемперированным тяготениям и широко используя практику тех, для кого каноническое церковное пение уже давно является не диковинной экзотикой, а естественной и постоянной формой практической молитвы, только на практике и через практику, шаг за шагом, с большим терпением не только певчих, но и настоятелей, можно воскресить нашу певческую молитву.
В свете наметившегося возрождения должного отношения к богослужебному уставу, самым простым и верным путем для достижения цели является обращение к общецерковному опыту – Преданию, а также осознание, что этот опыт не есть проявление индивидуализма того ли иного члена Церкви, и даже святого. Поэтому рядом с общецерковным (и во временном и в территориальном отношениях) опытом, наш личный взгляд на вещи должен почтительно занять положение молчаливо внимающего, например человека, молящегося у иконы святого о даровании ему ума, понимания и умения.