«Давай-ка освятим воду!»
На некоторое время я был направлен в одну деревню на Эвбее. Из многих случаев расскажу вам один. Однажды в церковь, где я служил, приезжает верхом на осле одна женщина. Увидев меня, она спешилась, подошла ко мне и говорит:
– Батюшка, у меня сын болеет.
– Что с ним?
– У него пропал голос.
– Давно?
– Да. Он совсем не говорит.
Юноше было лет восемнадцать. Тогда я беру епитрахиль и иду с ней в деревню. Пришли к ней в дом. Я увидел юношу, который и вправду не говорил. Я обращаюсь к ней:
– Давай освятим воду.
Она поставила стул, на него – чашку с водой, постелила полотенце. Я начал читать. Юноша молчит. Закончив освящение, я начал кропить при пении Спаси Господи, люди Твоя… Когда я ударил его по лбу крестом и базиликом, он говорит мне:
– Спасибо большое!
Потом этот юноша меня сильно полюбил. Когда он впоследствии крестил своего ребенка, назвал его Порфирием. Приходит ко мне и говорит:
– Я дал ему твое имя. Говорю ему:
– А меня ты спросил?
– Я, – отвечает, – люблю тебя и захотел дать ему твое имя.
Послушайте рассказ и о другом подобном случае. Это также произошло на Эвбее.
Однажды пришла ко мне женщина со своей дочерью. Дочь была немая. Мать жалуется мне:
– Батюшка, у меня большое горе. Дочь вот уже как месяц не говорит.
Я ее спрашиваю:
– Как это случилось?
– Мы оставили козу привязанной около реки. Там много кустов ежевики. Поздно вечером дочь пошла забирать ее оттуда. Когда вернулась домой, была уже немой.
Я пришел к ней в дом и совершил освящение воды. Мать к тому же была еще и попадьей. Я спрашиваю ее:
– Чья ты матушка?
– Я жена священника из…
– А, отца Христоса?
– Да, батюшка.
Я прочитал молитвы на освящение, и поповна стала здоровой. Конечно, по благодати Божией.
И вот, я отправился в город Вафья, острова Евбея, в монастырь Святителя Николая
После нескольких лет на Эвбее я стал искать другое место для сосредоточенного уединения, как гонимая птичка, которая желает при помощи умной молитвы достичь объятий Божиих. Я был один-одинешенек.
Поехал я в местечко Вафья на Эвбее, в монастырь Святителя Николая, и пробыл там десять дней. Там были заброшенные келий, в которых жили крысы. И что же приключилось? Два дня была большая буря и шторм на море. Дождь лил без остановки. Он стучал по стенам, стеклам так, как будто это был град. Ветер в бешенстве рвал ветви платана, я слышал, как они шумели.
Светопреставление в полной пустыне! Ревели все стихии, А я – в церквушке Святителя Николая, бедной, расписанной фресками, намоленной за многие годы до меня верующими душами, которых я видел и ощущал, как они склонялись пред святыми и открывали свои сердца.
Там, в пустыне, я был похож на птичку небесную, гонимую холодным северным ветром. Представьте, что бы делала птичка среди такой бури? Разве не искала бы она себе какое-нибудь прибежище, гнездо или пещеру?
Также поступил и я среди шума бури, напуганный стихиями. Прибежал найти прибежище, прибежал укрыться в объятиях моего Небесного Отца. Я ощущал теплую заботу Христову, свое единение с Богом. В Божественной благодати я чувствовал великую радость, веселие и успокоение.
Буря и гроза этого мира были мне безразличны. Душа моя искала чего-то более высокого, более совершенного. Я ощущал себя в безопасности, утешенным и упокоенным. Это были золотые дни. Я использовал во благо страшное ненастье.
Так мыслить мы должны всегда. Так мы должны переносить трудности и несчастья. Все это мы должны почитать благоприятным моментом для молитвы, для приближения к Богу. Это тайна: человек Божий все переведет в молитву. И апостол Павел именно это имеет в виду, когда говорит: «Радуюсь в страданиях моих» (Кол. 1:24), – во всех скорбях, которые приключились. Так приходит освящение, чего да сподобит нас Бог. Я этого очень прошу в своих молитвах.
В Вафье, в монастыре Святителя Николая, я прожил достаточно долго, целых три года. Уехал оттуда перед самой войной с Италией
Поликлиника города Афины (1940–1973)
Там я прожил тридцать три года. Годы благословенные, годы, отданные больным и страждущим.
Т ам я прожил тридцать три года, которые пролетели как один день
Как только объявили войну, я прибыл в Афины. Я был назначен священником в церкви Святого Герасима при Афинской поликлинике, как раз когда началась война 1940 года. У меня было огромное желание трудиться в каком-нибудь учреждении. Бог исполнил это желание, и я, к великой моей радости, был назначен в часовню Афинской поликлиники. Поскольку я привык всегда рассказывать что-либо из своей жизни так, как я это пережил и прочувствовал, то послушайте эту историю с самого начала.
Однажды, когда я был в скиту Кавсокаливии, то услышал в главном соборе чтение толкования Никифора Феотокиса на воскресное Евангелие. Феотока говорил там о том, какое великое добро может сделать человек, когда утешает страдающие души людей, которые болеют раком, проказой, туберкулезом. Услышав это, я пришел в умиление. Меня посетила ревность, потому что чтец читал очень живо, а я всегда воодушевлялся от чего бы то ни было.
И начал я мечтать, что мог бы выучиться, научиться говорить и пойти в какое-нибудь учреждение! В больницу для прокаженных, санаторий для туберкулезников… Примерно так я думал. И когда я чего-то желал, то хотел это пережить в действительности. Сколько раз мне ни приходила ревность удалиться в пуcтыню, я, находясь на прежнем месте, жил уже как в пустыне. Все это было тщетой, суетой, но я этим жил. То есть я ощущал, что будто бы нахожусь там, наверху, на Кармиле, или в Керасье, или в скиту святого Василия – это самое пустынное место на Афоне. Я ощущал, что я будто бы уже пустынник, и говорил: «Вот то-то я буду читать, так буду зажигать свой светильник, так ночью буду творить Иисусову молитву, буду делать столько-то поклонов, буду есть сухари и траву».
И моя мечта как бы уже сбывалась. Суета! Но я удовлетворялся этим, а потом это проходило. И в часы слабости, когда, как правило, человек принимает не очень-то хорошие помыслы, я думал о таких вещах, которых сильно желала и которыми жила моя душа.
Так я мысленно пережил и тогда: поехал на остров, где были прокаженные, говорил с ними, служил там и ухаживал за ними, помогал им, особенно тем, кто был наиболее беспомощным. Я жил с ними лишь в фантазии. Потом я позабыл об этом.
Но случилось так, что я заболел, и старцы три раза посылали меня в мир на лечение. Однако я не вылечился, и тогда, в конце концов, они дали мне свое благословение жить вне Афона, как я вам уже рассказывал, там, где есть молоко, яйца и мясо – все то, что необходимо было при моей болезни. По этой причине я приехал в монастырь Святого Харалампия на Эвбее и прожил там около пятнадцати лет.
Потом меня снова начали переполнять идеи, которые посещали меня на Святой Горе, то есть поехать трудиться в какой-нибудь санаторий. И я надумал уехать в Пендели, в санаторий Пендели, в котором в то время было много больных туберкулезом. Мой знакомый сказал, что там нужен иерей. Я приехал к заведующему санаторием, а он мне сказал:
– Геронда, нам прислали уже священника, прислали. Я рассказал ему о своем желании, и он мне ответил:
– Да, и у меня было такое желание, и Бог привел меня сюда!
Потом я приехал в Афины. Там я нашел святогорца, служившего в Спатах, в Ставросе. Говорю ему:
– Отец Матфей, у меня есть такое желание. Что мне делать?
– А вот послушай, что я тебе скажу. Меня хотели поставить в Афинскую поликлинику, но я отказался. Я предпочел быть здесь, в Ставросе. Хочешь, я поговорю с господином Амилком Аливизатом, чтобы он взял тебя туда?
Я отвечаю:
– Пойдем посмотрим.
Пошел, посмотрел. Ого! Столько народу, такой шум…
– Отец Матфей, – говорю ему, – я здесь не смогу.
– Почему не сможешь? – спрашивает он.
Тогда мы пошли к господину Амилку Аливизату и поговорили с ним. Отец Матфей ушел. Господин профессор Аливизат велел мне прийти на следующий день.
Там я прожил тридцать три года. Годы благословенные Богом. Эти годы отданны больным и страждущим.
Я пришел на следующий день в дом господина профессора. Служанка провела меня в гостиную, где я стал ждать его, потому что он вышел на улицу. Я достал Новый Завет, он у меня был маленького формата, и стал читать, чтобы зря не тратить время. Когда появился господин профессор, я закрыл его. Он подошел, я поздоровался, и он спрашивает:
– Что это была за книга, Геронда? Я отвечаю:
– Это Новый Завет, господин профессор.
– Ты богослов?
– Нет, – говорю.
– Какое у тебя образование?
– Первый класс начальной школы, да и там я толком не учился. Грамоте научился в пустыне Святой Горы, в Кавсокаливии. Было у меня два старца, вместе с которыми я жил.
– Петь умеешь?
– Умею.
– У меня, – говорит, – есть церковь, но нет священника. Скольких я священников ни брал, все уходят.
Я признался ему:
– Господин профессор, я не знаю, воля ваша. У меня есть желание послужить в каком-нибудь учреждении. Это желание у меня с тех пор, как я жил в пустыне. Но тогда, когда у меня было такое желание, вовсе не было цели уехать со Святой Горы. Говорю это искренно! Я не думал об отъезде со Святой Горы, чтобы трудиться в каком-нибудь лепрозории. Мне только понравилась сама идея, о которой я услышал. Я хотел это пережить на опыте, но жил ею лишь в фантазиях. А Бог сподобил меня, и теперь я могу на деле воплотить свои мечты.
Тогда профессор спрашивает меня:
– К какому владыке ты относишься? Я отвечаю:
– К владыке города Кими.
Профессор пошел в кабинет и позвонил митрополиту Кими. И владыка, как я позже узнал от протосингела Спиридона, который работал в митрополии и находился там в тот момент, когда звонил профессор, сказал Аливизату обо мне:
– Вот поликлиника и нашла своего священника!
– И Амилк мне говорит:
– Нам нужно послужить литургию. Я отвечаю:
– Господин профессор, я не могу служить литургию, потому что боюсь. Я не могу служить без разрешения архиепископии…
Он говорит мне:
– Это моя забота! Твое дело – служить.
– У нас должно быть разрешение от архиепископии.
– Нет, ты будешь служить без разрешения.
Он огорчил меня, но, в конце концов, я решил послушаться. Меня поставили служить, и я каждый день совершал Божественную литургию в поликлинике, в церкви Святого Герасима.
– Мы берем тебя, Отче, – сказал он, наконец.
Так и произошло. Но что случилось! В церковь Святого Герасима хотел попасть служить один богослов, архимандрит, который отучился в Лондоне, но господин Амилк позаботился о том, чтобы поставили меня. Велетэас – у него была такая фамилия – рассердился. Еще раньше у него был разговор с протосингелом отцом Гервасием Параскевопулосом, и туда был назначен Велетзас. Но потом они узнали, что я там служил, и тогда отец Гервасий вызвал меня в архиепископию. Едва увидев меня, он начал кричать.
– Я в ссылку тебя отправлю! Что это ты вытворяешь? Ты что, читать не умеешь? Ты что, не знаешь, что должен получить благословение предстоящей власти?
Он меня сильно отругал. Я пошел к Амилку и говорю ему:
– Протосингел меня сильно отругал. Он отвечает:
– Иди сюда.
Амилк берет меня и ведет наверх, к архиепископу. Тогда архиепископом был Трапезундский Хрисанф. Было это в 1940 году, когда началась албанская война. Блаженнейший меня спрашивает:
– Какое у тебя образование?
– Ваша светлость, у меня нет образования, – отвечаю. – Читать я научился в пустыне.
– До которого класса ты учился в школе?
– До первого класса начальной школы. Он посмотрел на профессора.
– Да… Господин профессор, там рядом Омония, что же нам делать? Как бы люди не поняли нас неправильно.
– Я хочу, чтобы был именно он, – настаивает Амилк.
– Каким образом? Архиерей спрашивает меня:
– Геронда мой, ты умеешь петь?
– Умею, на практике.
– Послушай, детка мое, – говорит мне, – мы хотим поставить туда образованного клирика, который бы проповедовал, потому что там – центр растления и там должен быть тот, кто будет беседовать, учить людей. Но господин профессор желает, чтобы был ты. Я бы мог сказать, что ты необразован, но твой облик, твои слова лучше доходят до сердца людей, чем проповедь какого-нибудь богослова, который использует ораторские приемы. Сохрани хотя бы этот добрый уровень.
Я отвечаю:
– Ваша светлость, вашими молитвами!
На этом мы и расстались. Я положил ему поклон и ушел. Профессор остался с Блаженнейшим.
На другой день у нас была литургия. Я снова нажил себе неприятностей, потому что совершил панихиду без письменного разрешения. Долгая история… Узнав об этом, отец Гервасий рассердился, Но я пережил это спокойно. Меня все это не беспокоило. Непреодолимой оказалась другая трудность, о которой я вам расскажу позже.
Я очень полюбил святого Герасима, полюбил и больных. Действительно, я не оставлял никого, посещал всех. После Божественной литургии я обходил все палаты. Когда утром у меня не было Божественной литургии, я исповедовал тех, кто ожидал меня. Потом ходил по больным.
Там я прожил тридцать три года, которые пролетели как один день. Жизнь была благодатная. В поликлинике я настолько был неизвестен и незаметен, что когда в обед, несмотря на сильную усталость, я оставался там и не уходил домой, так как до вечера было еще много работы, то никто не придавал этому никакого значения.
Я прятался в одной комнатке, сдвигал стулья в ряд и падал ничком, чтобы не замерзнуть, и спал недолго. Никто меня не замечал. Я ни с кем не заводил знакомства, поэтому мною пренебрегали. Я был необразованным, неприметным и нищим. В церкви заправляли другие люди. Я не знал ничего.
И, несмотря на это, я прожил там тридцать три года. Годы благословенные, годы, отданные больным и страждущим. Стали поговаривать о том, что я хороший духовник, и на исповедь стало приходить много народу. Много приходило раненых душ, чтобы там, у святого Герасима, пролить слезы. С какою верой они исповедовались!
Как я уже вам говорил, я исповедую больше пятидесяти лет. Я разрешал исповедующемуся часами высказывать все, что он хотел, а в конце и сам кое-что говорил. Когда тот рассказывал много, и не только о себе, я смотрел, что это была за душа. Из всего его поведения я заключал о его состоянии и в конце кое-что советовал, чтобы помочь ему. И то, что он говорил не о себе, тоже было связано с ним, с его личностью, с его душой.
Все меня любили за то, что не я поучал их, а они свободно говорили мне все, что хотели высказать. И если приходил человек, который не имел никакого отношения к религии, и говорил мне о своем каком-либо серьезном проступке, я не заострял на этом внимания. Когда заставляешь человека сильнее прочувствовать свой грех, он начинает противодействовать, чтобы иметь возможность потом не расставаться с этим грехом. В конце исповеди я говорил кое-что, что имело связь с его серьезным проступком, сказать о котором он принудил себя. Вот так я и поступал: с одной стороны. не проявлял равнодушия, с другой – не акцентировал на этом внимания. Все зависело от ситуации. Иногда приходилось не уделять этому внимания. А в конце я говорил:
– Детка мое, все, о чем ты рассказал, Господь простил. Впредь будь внимателен и молись, чтобы Господь укрепил тебя, а после стольких-то дней иди причащаться.
И не акцентировал особого внимания на чем-либо конкретном. Это было весьма ценно. Потому что не только сам человек ответствен за свою ошибку.