Я решился бежать, сжигая мосты (Воспоминания старца Порфирия) После всех блужданий, отъездов и возвращений прошло немного времени, и я принял окончательное решение уехать и не возвращаться. Я решил больше не сходить с корабля. Снова уехал из Пирея на Святую Гору и больше не возвращался. Это был третий мой отъезд, последний после стольких бедствий.
В Салоники мы прибыли в субботу к вечеру. Тогда в городе всем заправляли евреи, поэтому в субботу никто не работал. Стояла мертвая тишина, все было закрыто. Ни кораблей, ни рейсов.
Все спустились на берег, чтобы купить что-нибудь поесть. Я остался на корабле, боясь искушения. Боялся, как бы со мной не приключилось чего-нибудь, что не позволит достигнуть моей цели. Я дал одному человеку пятнадцать лепт, он мне принес хлеб и скумбрию, и я поел. Все целый день прождали в порту, потому что, как я уже сказал, никто не работал.
После обеда на корабль стали подниматься монахи. Я смотрел на них с восхищением. Впервые я видел монахов в рясах. Я стоял у трапа и оттуда видел всех, кто проходил. Вот стал подниматься высокий старец, почтенный, с длинной бородой, навьюченный котомками. Он подошел ко мне, сел на скамейку и велел мне сесть рядом с ним.
– Куда едешь, чадо? – спросил он. – На Святую Гору, – ответил я. – И зачем ты туда едешь? Я скрыл правду и сказал: – Еду работать. – Приезжай в Кавсокаливию, – говорит он. – Я живу там со своим братом на каливе в пустыне. Приезжай, чадо, туда. Все вместе будем славить Христа. Читать умеешь, чадо? – спросил он меня.
Старец Порфирий вспоминал:
Тогда я ответил: – Послание Христа, послание Богородицы, житие святого Иоанна Каливита. Я не очень-то грамотный. Он ничего не сказал об этих книгах, хороши они или нет. – Поезжай со мной, – говорит он, – у нас есть там работа, будем тебе платить. А… может быть, и в монахи тебя пострижем! Заслышав это слово, я слегка улыбнулся. Тогда он говорит мне: – Послушай, чадо, не огорчайся тому, что я тебе скажу. На Святую Гору малолетних ребят не принимают. Ты мал, и таким запрещено давать разрешение на въезд. Мое лицо помрачнело. – Но не бойся, – говорит он. – Мы немножко обманем, и Бог простит нас. Перед Богом это будет не ложью, а правдой, потому что ты любишь Христа и хочешь поехать на Святую Гору служить Ему. Так вот, если кто тебя спросит: «Кто тебе этот старец?» – ты отвечай: «Это мой дядя». А я буду говорить, что ты – мой племянник, сын моей сестры.
На корабль поднялось много других монахов. Наступил вечер. Все монахи собрались вместе и достали еду. Сели и мы рядом. Старец дал мне хлеб, чтобы я поел.
– Что за мальчик с тобой, святый отче? – спрашивали все. – Сын моей сестры, племянничек мой. Сестра моя умерла, а сиротку я взял с собой.
Святая Гора Кавсокаливия(1918–1925)
Моя жизнь на Святой Гope были молитвой, радостью и послушанием моим старцам.
Когда я отправился на Святую Гору, я был еще совсем юным и не умел читать…
Если я стану описывать вам свою жизнь на Святой Горе, о моей любви и преданности, «недостанет мне времени, чтобы повествовать» (Евр. 11:32), – говорил старец Порфирий. – Но любовь моя к вам побуждает рассказать, сколько помню.
И вот, когда я приехал на Святую Гору, то был, как я уже пояснил, юным и неграмотным. Я читал по слогам. Старцы мои – родные братья старец Пантелеймон, духовник, и отец Иоанникий – спросили меня:
– Сынок. Умеешь читать?
– Э-эээ…. Так. Немного, – ответил я.
Был вечер субботы. Меня поставили читать Псалтирь. Робко я начал читать первый псалом:
– Бла-бла же-жен му-муж. – Читал я по слогам.
– Хорошо, детка, дай-ка почитаю я, – говорит отец Иоанникий, – а в следующий раз будешь читать ты. – Он надел свои очки и начал: – Блажен муж, иже не иде…
Представляете мой стыд? Это было мне уроком. «Я должен научиться читать», – решил я. И тут же начал учиться. Когда у меня было свободное время, я брал и читал Псалтирь, Новый Завет, каноны, чтобы язык мой привык. Поучался и ночью. Таким образом, прочитав много раз, я выучил Псалтирь наизусть.
Я чувствовал себя так, как будто бы меня нет на земле, а нахожусь я – на небе!
Как-то ночью было всенощное бдение в кириаконе, соборном храме Святой Троицы, – рассказывал старец Порфирий – Был панигер – престольный праздник нашего скита. С вечера старцы мои ушли в церковь, а меня оставили в келии спать. Это было в первые дни после моего приезда. Я был мал, и они, наверное, подумали, что я не выдержу до утра, когда закончится бдение.
После полуночи приходит отец, Иоанникий и будит меня.
– Проснись, – говорит мне, – одевайся, пойдем в церковь.
Я тут же собрался. Через три минуты мы подошли к церкви Святой Троицы. Он пропустил меня вперед. Я впервые вошел внутрь храма и растерялся! Церковьбыла полна монахов, молящихся с благоговением и вниманием. Паникадила освещали все – иконы на стенах, на аналоях.
Все сияло. Горели лампадки, благоухал ладан, звучали умилительные псалмопения в неземной красоте ночи. Меня охватили благоговейный трепет и страх. У меня было ощущение, что я нахожусь не на земле, а на небе. Отец Иоанникий сделал мне знак, чтобы я прошел вперед и приложился к иконам. Но я не мог тронуться с места.
– Держи меня, держи меня! – начал я взывать. – Я боюсь!
Он взял меня за руку, и я, крепко схватившись за него, прошел вперед и приложился к иконам. Это был мой первый опыт, оставивший во мне глубокий след. Никогда не забуду этого!!!
Впоследствии об этом старец Порфирий вспоминал часто.
Немногое время мне понадобилось для того, чтобы миновать первое искушение
Я был очень радостным и воодушевленным от своей жизни на Святой Горе, – говорил старец Порфирий. – Но некоторое время, вначале, у меня было искушение. Я начал думать о своих родителях, начал болеть душой за них, жалеть их, так как они не знали, где я нахожусь. Думал и о своем двоюродном брате, ровеснике.
Во мне родилось желание поехать ненадолго в свою деревню и привезти брата на Святую Гору, чтобы и он проводил здесь такую же прекрасную жизнь. Я чувствовал, что обязан привести его ко Христу. Я ничего не говорил своему старцу. Но стал тосковать, потерял аппетит, лицо мое пожелтело.
Старец, заметил это. Как-то он подзывает меня и спрашивает с любовью:
– Что за помыслы у тебя, детка? Что с тобой происходит?
Тогда я ему просто все рассказал. Но этого было достаточно, я освободился! Искушение прошло. Снова появился аппетит и радостью переполнилось мое сердце.
Я продолжал послушание своим старцам. Лицо мое просияло, я похорошел и стал более красивым. Тогда как раньше был худощавым. Теперь же лицо мое стало ангельским. Как я это увидел? Пошел как-то к старцу, а солнце било в его окно, и получилось зеркало. Когда я увидел свое лицо, то подумал про себя; «Ого! Как изменила меня благодать». Прежде я думал о родителях, и эти мысли мучили меня.
Потом я перестал думать о них. Только молился, чтобы Господь спас их. Сначала я скучал по ним, а теперь стал скучать по своим старцам. Я помнил о родителях, но память эта стала другой, память единственно с любовью Христовой. Я начал больше поститься и больше подвизаться. Я был словно сумасшедший, весь горел духовной ревностью. Я хотел постоянно находиться в церкви и делать то, что желали старцы, чтобы доставить им радость. Вот что такое изменение, преображение, превращение, совершаемое благодатью Божией. – рассказывал отец Порфирий.
Старцев моих я очень любил
Как я уже сказал, моими старцами были отец Пантелеймон и его брат отец Иоанникий. Я любил их, – вспоминал старец Порфирий, – хотя они были очень строгими. Тогда я этого не замечал. Поскольку любил их, я думал, что они не относятся ко мне строго. Я питал к ним великое уважение, благоговение и любовь. Благоговение мое было таким же, с каким я смотрел на икону Христа. С таким благоговейным трепетом. Потому что после Бога были старцы. Они оба были священниками. Родом из Кардицы, высокогорного села. Как-то называлось это село? Достойно, чтобы это вспомнить… А – вспомнил! Это село Месениколас Кардицы. Оттуда было мое толстое шерстяное одеяло, под которым я спал до недавнего времени. Я был у старцев в полном послушании.
Послушание!
Как вам сказать, я знал, что это такое! Я предал себя послушанию с радостью, с любовью. Это полное послушание меня и спасло. За него Бог послал мне дар. Да, повторяю вам, я был в полном послушании у своих старцев. Послушание было не вынужденное, а с радостью и любовью. Я любил их истинно. И поскольку я любил их, эта любовь помогала мне чувствовать и понимать, чего хотели они.
Прежде чем они скажут, я уже знал, чего они хотели и как хотели, чтобы я это сделал, и так в каждом деле. Я бегал повсюду и делал то, что меня благословляли. Я посвятил им себя. Поэтому душа моя рядом с ними летала от радости. Я не помышлял ни о ком. Где родственники, где знакомые, где друзья, где весь мир? Жизнь моя была молитвой, радостью и послушанием моим старцам.
Мне достаточно было сказать всего один раз, чтобы я соблюдал их слово. Например, один раз старец сказал мне:
– Детка, мой руки и перед едой, и всякий раз, когда мы собираемся идти в церковь, потому что входим в святое место и должно быть все чистым. Мы оба священники, оба совершаем литургию. У нас должны быть чистыми руки. Однако чистота должна быть во всем.
Тогда я стал каждый раз мыть руки с мылом. Не нужно было говорить мне второй раз. Перед едой я мыл руки с мылом. По какой бы причине я ни собирался идти в церковь, мыл руки с мылом. При занятии рукоделием, если это была тонкая работа, я мыл их с мылом. Так я поступал во всем, не противодействуя внутренне. Заметьте, что у меня было два старца, и часто они требовали противоположных вещей.
Однажды отец Иоанникий говорит мне:
– Возьми отсюда эти камни и перенеси их туда…
Я убрал их на указанное место. Приходит «старший» старец. Лишь только увидев их, он разгневался, отругал меня и сказал:
– Э-эээ, кривой (страбос) человек! Зачем ты это сделал? Разве эти камни должны быть там? Неси-ка их снова туда, откуда взял!
Вот, так – «кривой (страбос) человек» – так он меня ругал, когда гневался.
На другой день проходит там отец Иоанникий. Видит камни на прежнем месте, приходит в гнев и говорит мне:
– Разве я не велел тебе перенести эти камни туда? Я смутился, покраснел, положил ему поклон и говорю:
– Батюшка, прости меня, я почти все перенес их, но старец увидел это и сказал: «Отнеси их опять туда же. Они нужны нам там». И я их отнес обратно.
Отец Иоанникий не промолвил ни слова. Так старцы много меня тренировали. Но я ничего лукавого не подозревал, не говорил: «Они что, испытывают меня?» Мне на самом деле в голову не приходило, что они могут меня испытывать. А если они и испытывали, то делали это столь естественно, что догадаться было невозможно. В этом был глубокий смысл. Потому что когда человек знает, что его испытывают, то может исполнить даже самое трудное дело, чтобы показать, что он – послушный. Но если человек не знает, что его испытывают, да еще и видит гнев другого, тогда не может его не кольнуть внутри:
«Ого! Что еще такое? Он столько лет монашествует и при этом гневается? Да разве такое возможно? Может ли монах быть гневливым и молиться? Не освободиться от гнева? Значит, эти люди далеки от совершенства…»
Но я так не думал, да и не знал, испытывают ли меня. Напротив, я очень радовался этому, потому что любил их. Да и они очень любили меня, хотя и не показывали этого. Я любил обоих старцев, но особенно привязался к своему духовнику – старцу Пантелеймону. Как говорит Давид: «Прильпе душа моя по Тебе, мене же прият десница Твоя »(Пс. 62:9).
Так и моя душа прилепилась к моему старцу. Истинно говорю вам! И сердце мое было вместе с его сердцем. Я видел его, чувствовал его. Он брал меня с собой, и мы шли сначала в собор, а оттуда вместе на работу. Да, да, да, я его ощущал! Это очень освятило меня. То, что я привязался к старцу, а сердце мое прилепилось к его сердцу, освятило меня, принесло мне огромную пользу. Это был великий святой!
Однако старец ничего не говорил мне не только о том, откуда он родом, но и не называл мне даже своей фамилии, ничего, совсем ничего… Никогда он не говорил: «На моей родине» или «мои родители, мои братья» и так далее. Он всегда был молчалив, всегда молился, всегда был кроток. Если и гневался когда, то гнев его и все слова были только для вида.
Я любил его и верю, что благодаря послушанию и любви, которую я питал к нему, благодать посетила и меня.
Я наблюдал за ним, чтобы что-нибудь перенять у него, уподобиться ему. Я любил его, благоговел перед ним, смотрел на него и получал от этого пользу. Мне достаточно было лишь смотреть на него. Вот мы идем далеко. От самой Кавсокаливии вверх на гору, чтобы обрезать ветки каменного дуба. Всю дорогу молчим, не говорим ни слова. Помню, как старец показывает мне, какие дубы пилить. Едва спилив один, я кричу радостно:
– Геронда, я его спилил! Он отвечает:
– Пойди-ка с пилой вон туда.
Я очищаю все вокруг, чтобы можно было работать пилой. А он идет, чтобы найти мне следующий дуб. Мы произносили одно слово «монофиси», то есть на одном дыхании. Я сразу кричал:
– Геронда, я спилил и его!
При этом испытывал огромную радость. Это было необыкновенно. Это была моя любовь, была благодать Божия, которая исходила от старца ко мне, смиренному.
Я теперь понимаю, когда рассказывают:
Однажды пришли монахи и окружили одного подвижника, спрашивая его о разном. Один из них сидел и не говорил ничего. Он смотрел на лицо старца. Все спрашивали, а он – никогда. Пустынник задал ему вопрос:
– Почему ты, детка мое, не спрашиваешь ни о чем? У тебя нет никаких недоумений?
А тот отвечает ему:
– Я не хочу ничего другого, мне достаточно лишь видеть тебя, Геронда.
То есть он наслаждался благодатно, впитывал его, через него получал благодать Божию. И преподобный Симеон Новый Богослов говорил то же самое – что получил благодать от своего старца.